FINIS EUROPAE (ВИТГЕНШТЕЙН)

Сосуществование имперского духа со знамениями кризиса и упадка на-

шло различные выражения в европейском дискурсе последних двух сто-

летий, зачастую принимая форму рефлексии либо на тему конца европей-

ской гегемонии, либо —кризиса демократии и торжества массового об-

щества. На всем протяжении этой книги мы утверждали, что в период

современности правительства Европы развивали не имперские, а импери-

• . <,' алистические формы. Идея Империи, тем не менее, сохранялась в Евро-

пе, а отсутствие ее реального воплощения постоянно вызывало сожале-

,-. о ние. Европейские споры об Империи и причинах ее упадка интересны нам

I

по двум основным причинам: во-первых, в центре этих споров стояла тема

кризиса идеала имперской Европы, и, во-вторых, этот кризис бьет имен-

но по тому скрытому содержанию определения Империи, которое связа-

но с идеей демократии. Другой момент, который мы должны иметь здесь

в виду, —это позиция, с какой велись споры: точка зрения, принимающая

историческую драму упадка Империи с позиций опыта коллективного су-

ществования. Тема кризиса Европы превратилась в дискурс об упадке Им-

перии и переплелась с темой кризиса демократии, а также с вопросами о

формах сознания и сопротивления, порождаемых этим кризисом.

Алексис де Токвиль, возможно, был первым, кто представил пробле-

му в таком ключе. Его исследование массовой демократии в Соединенных

Штатах с присущим им духом инициативы и экспансии привело его к

горькому и пророческому признанию невозможности для европейских

элит и дальше оставаться главенствующей силой мировой цивилизации3.

Уже Гегель ощущал нечто весьма похожее: ≪Америка есть страна будуще-

го, в которой впоследствии... обнаружится всемирно-историческое зна-

чение; в эту страну стремятся все те, кому наскучил исторический музей

старой Европы≫4. Однако Токвиль осмыслил этот переход намного глуб-

же. Причина кризиса европейской цивилизации и ее имперских практик

заключается в том, что европейской добродетели —или ее аристократи-

ческой морали, оформленной в институтах суверенитета эпохи современ-

ности —не удается идти наравне с жизненными силами массовой демо-

кратии.

Смерть Бога, которую начали осознавать многие европейцы, в действи-

тельности была свидетельством того, что Европа утратила роль центра

планеты, причем осмыслить это они могли лишь на выработанном совре-

менностью языке мистицизма. От Ницше до Буркхардта, от Томаса Манна

до Макса Вебера, от Шпенглера до Хайдеггера, Ортеги-и-Гассета и многих

других авторов, творивших на рубеже девятнадцатого и двадцатого ве-

ков, это прозрение стало постоянным рефреном, повторяемым с такой го-

речью5! Появление масс на социальной и политической сцене, исчерпание

культурных и производственных моделей современности, угасание евро-

пейских империалистических проектов и конфликты между нациями на

почве нужды, бедности и классовой борьбы —все это выступало необра-

тимыми признаками упадка. Это была эпоха господства нигилизма, пос-

кольку безысходным было само время. Ницше поставил окончательный

диагноз: ≪Европа —это больной≫6. Две мировые войны, опустошившие ее

территорию, торжество фашизма и теперь, после краха сталинизма, воз-

вращение самых ужасных призраков национализма и нетерпимости — все это служит подтверждением того, что эти догадки, в сущности, оказа-

лись верны.

На наш взгляд, единственной хорошей новостью оказывается то, что в

противовес старым европейским державам возникла новая Империя. Кому

хочется и дальше видеть этот блеклый и паразитический европейский пра-

вящий класс, который последовательно переходил от anciert regime* к наци-

онализму, от популизма к фашизму, а теперь стремится к всеобщему не-

олиберализму? Кому хочется и дальше видеть те идеологии и те бюрок-

ратические аппараты, которые питали и поддерживали разлагающиеся

европейские элиты? И кто до сих пор может оставаться на стороне тех сис-

тем профсоюзов и тех корпораций, которые напрочь лишены всякого жиз-

ненного духа?

Наша задача здесь —не сокрушаться о кризисе Европы, скорее, она со-

стоит в том, чтобы в ходе его исследования выявить те элементы, что, под-

тверждая данную тенденцию, указывали бы, однако, на возможное сопро-

тивление, обозначали границы положительной реакции и альтернативы.

Эти элементы часто возникали почти вопреки желанию теоретиков кри-

|| зиса, современниками которого они были: именно сопротивление обес-

печивает прыжок в будущее —реальное и должное будущее, заявившее

о себе в прошедшем, своеобразное будущее, заранее явленное в прошед-

1 шем. В этом смысле, болезненное исследование причин кризиса европей-

ской идеологии может стать обнаружением новых, открытых возможнос-

. тей. Именно поэтому важно проследить, как развивался кризис Европы, по-

скольку обличение кризиса не только у таких авторов, как Ницше и Вебер,

i ' но также и в общественном мнении эпохи позволило увидеть чрезвычай-

I но значимую позитивную сторону событий, содержавшую в себе осново-

полагающие особенности новой мировой Империи, становящейся сегодня

реальностью. Силы, породившие кризис старого имперского мира, зало-

жили основания новой Империи. Недифференцированная масса, которая

одним своим присутствием способна была уничтожить современную тра-

дицию с ее трансцендентной властью, оказывается теперь мощной произ-

водительной силой и неисчерпаемым источником возрастания стоимос-

ти. Новая витальность, очень близкая к варварским силам, похоронившим

Рим, воскрешает поле имманенции, открытое нам смертью европейского

Бога. Любая теория кризиса Европейского Человека и упадка идеи евро-

ji' ;j пейской Империи в той или иной мере является признаком новой жиз-

\ | ненной силы простых людей, или, как мы предпочитаем говорить, жела-

j ния масс. Ницше провозглашал это с горных вершин: ≪Я впитал в себя дух

| j ' •Европы —теперь я хочу нанести ответный удар!≫7 Преодоление современ-

J ности означает преодоление барьеров и трансценденций европоцентриз-

ма и переход к решительному принятию имманентности как единствен-

ной области теории и практики политики.

!, После начала Первой мировой войны те, кто участвовали в великой

!•J бойне, отчаянно пытались осмыслить кризис и совладать с ним. Возьмем

свидетельства Франца Розенцвейга и Вальтера Беньямина. Для них обо-

их своеобразная светская эсхатология была инструментом, позволяющим

получить доступ к опыту кризиса8. После исторического опыта войны и

страданий, а также, возможно, в смутном предчувствии Холокоста, они

пытались найти надежду и свет спасения. Однако обойтись без обращения

к диалектике, пусть и вопреки своим намерениям, им не удалось. Конечно,

диалектика, которая проклинала диалектику, объединившую и освятив-

шую европейские ценности, оказалась внутренне пустой и теперь цели-

ком определялась в негативных терминах. Однако апокалиптическая кар-

тина, в которой этот мистицизм искал освобождения и спасения, также во

многом предопределялась кризисом. Беньямин с горечью признавал это:

≪Прошлое несет в себе потайной указатель, отсылающий ее [историю] к

избавлению... А если это так, то между нашим поколением и поколениями

прошлого существует тайный уговор. Значит, нашего появления на земле

ожидали. Значит нам, так же как и всякому предшествующему роду, сооб-

щена слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое. Просто так

от этого притязания не отмахнуться≫'.

Этот теоретический опыт сформировался именно там, где кризис со-

временности проявился наиболее остро. На этой же почве другие авторы

стремились порвать с остатками диалектики и ее способностью объясне-

ния. Однако нам кажется, что даже самые глубокие мыслители того време-

ни не способны были порвать с диалектикой и преодолеть влияние кри-

зиса. По Максу Веберу, кризис суверенитета и легитимности может быть

разрешен только посредством прихода к власти политиков, наделенных

иррациональным даром харизмы. По Карлу Шмитту, диапазон суверенных

практик можно прояснить, лишь обратившись к ≪решению≫. Однако ирра-

циональная диалектика не может разрешить или даже ослабить кризис ре-

альности10. И внушительная тень эстетизированной диалектики стоит да-

же за хайдеггеровским представлением о пастырской задаче в мире раз-

розненного и разорванного бытия.

Подлинным прояснением ситуации мы более всего обязаны француз-

ским философам, которые перечитали Ницше по прошествии нескольких

десятилетий, в 1960-х годах1'. Их новое прочтение было связано с переори-

ентацией позиции критики, которая произошла тогда, когда стало появ-

ляться осознание конца действенности диалектики и когда осознание это

подтвердилось в новых практических и политических опытах, сосредото-

ченных на производстве субъективности —производстве субъективнос-

ти как власти, как установления автономии, которую невозможно свести

к какому-то абстрактному или трансцендентному синтезу12. Не диалекти-

ка, но неприятие, сопротивление, насилие и позитивное утверждение бы-

тия теперь обозначали отношения между местом кризиса в реальности и

адекватным ответом на него. То, что во время кризиса 1920-х годов каза-

лось противостоянием трансценденции и истории, спасения и разложе-

ния, а также мессианства и нигилизма, теперь стало онтологически опре-

деленной позицией, находящейся за пределами и противостоящей любым

' остаткам диалектики, а следовательно, находящейся по ту сторону диалек-

; тики. Это был новый материализм, который отрицал всякую трансценден-

тную составляющую и стал основой радикальной переориентации обра-

за мысли.

Чтобы понять глубину этого перехода, следовало бы сосредоточить

внимание на осознании и предвосхищении его в творчестве Людвига

Витгенштейна. Ранние работы Витгенштейна дали новую жизнь главным

темам европейской мысли начала XX века: условия жизни в духовной пус-

1 тыне и поиск смысла, сосуществование мистицизма тотальности и онто-

логического стремления к производству субъективности. Новейшая исто-

' рия с ее драмой, сначала лишенная какой бы то ни было диалектики, за-

i тем была освобождена Витгенштейном от всякой случайности. История

t j и опыт стали тем пространством, где в отчаянной попытке обнаружить в

кризисе логику субъект был материализован и заново возвращен к жизни.

' I' Во время Первой мировой войны Витгенштейн писал: ≪То, как все обстоит,

есть Бог. Бог есть то, как все обстоит. Только из сознания уникальности мо-

ей жизни возникает религия —наука —и искусство≫. И далее: ≪И это со-

знание есть сама жизнь. Могла бы существовать этика, если бы не сущест-

вовало ни одного живого существа, кроме меня? Если этика должна быть

i1 чем-то основополагающим: да! Если я прав, то для этического суждения

недостаточно того, что мир дан. Тогда мир в себе не является ни добрым,

ни злым... Добро и зло входят только через субъекта. А субъект не прина-

длежит миру, но есть граница мира≫. Витгенштейн разоблачает Бога вой-

] ны и пустыню вещей, где отныне добро и зло неразличимы, вследствие че-

го мир достиг предела тавтологической субъективности: ≪Здесь видно, что

строго проведенный солипсизм совпадает с чистым реализмом≫13. Однако

предел этот созидателен. Альтернатива в полной мере дана тогда и только

тогда, когда субъект полагается вне мира: ≪Мои предложения служат про-

яснению: тот, кто поймет меня поднявшись с их помощью —по ним — >' над | > ними, в конечном счете признает, что они бес-смысленны. (Он должен,

I

i i так сказать, отбросить лестницу, после того как поднимется по ней.) Ему

\" нужно преодолеть эти предложения, тогда он правильно увидит мир≫14.

•' Витгенштейн осознает конец всякой диалектики и всякого смысла, заклю-

ченных в логике мира, а не в ее крайнем, субъективном преодолении.

Трагическая траектория этого философского опыта позволяет нам уло-

вить те составляющие, которые сделали восприятие кризиса современнос-

!' ти и упадка идеи Европы (отрицательным, но необходимым) условием оп-

j' ределения грядущей Империи. Голоса этих авторов были голосами вопию-

щих в пустыне. Некоторые из представителей этого поколения оказались

•в лагерях смерти. Другие придали кризису постоянный характер посред-

ством иллюзорной веры в советскую модернизацию. Оставшиеся, большая

группа этих авторов, бежали в Америку. И их голоса действительно бы-

ли голосами вопиющих в пустыне, но их единичные, разрозненные догад-

ки о существовании жизни в пустыне дают нам инструменты, позволяю-

щие осмыслить перспективы масс в новой реальности постсовременной

Империи. Эти авторы первыми определили условие полной детерриториа-

лизации грядущей Империи, причем сами они уже жили в ней так же, как

массы живут в ней сегодня. Негативность, отказ от участия, обнаружение

пустоты, пронизывающей все вокруг —это означает безоговорочное по-

мещение себя в имперскую реальность, которая определяется кризисом.

Империя —это пустыня, а кризис здесь неотличим от хода истории. Если

в эпоху античности кризис Империи считался результатом естественной

цикличности истории, а в период современности кризис очерчивался ря-

дом апорий времени и пространства, то теперь образы кризиса и практи-

ки Империи стали неотличимыми друг от друга. Однако теоретики кризи-

са XX века учат нас, что в этом лишенном территориального и временного

измерения пространстве, где создается новая Империя, и в этой пусты-

не смысла открытое признание кризиса может привести к осуществле-

нию сингулярного и коллективного субъекта, к власти масс. Массы осво-

ились с отсутствием пространства и точно установленного времени; они

мобильны и гибки, и они воспринимают будущее только как множество

возможностей, простирающихся во всех направлениях. Грядущая импер-

ская вселенная, слепая к смыслу, исполнена многогранной тотальностью

производства субъективности. Упадок перестал быть грядущей судьбой, а

превратился в сегодняшнюю реальность Империи.